проект_Я+Я=Я

Ешу-Леша:
Не знаю кому написать. Тебе, себе, Игорю, Ильмиру? От первого, третьего лица? От усталости? В коридоре ширх-ширх. Ильмир газеты на стены клеит, чтоб был мне плацдарм для коллажей. Мы как-то тихо начали общаться, без повышенных тонов и программных заявлений, без «прости меня, я твой на веке». Я предчувствую возможность ласки сегодня ночью. И даже как-то гадостно от мысли этой. От дозволенности. И без ласки нельзя. Уйти от секса, значит уйти в дебри, непонятки. Как так, ведь нормально все! А для меня это нормально страшно от нормальности своей. Это значит, что трудиться нужно над нормально нашим теперь. Поддерживать. Как бы не пойти на уступки слабостям своим опять? Хорошо, когда по правде. Я собрался научиться не жить так, чтоб «хвосты» плодить. Значит, собрался изжить в себе такую способность людей в хвосты превращать. Это не они, люди, плохие прилипучие, это я так их приучаю. Ильмир сказал, что не позволит мне больше хвостом его называть, он больше терпеть такое не намерен. Как он это сам понимает? Неужели гордо голову подняв, пойдет своей дорогой и меня поддержит, не проклянет за «все хорошее»? Неужели я пойду гордо голову, ясно соколом? И будут перфомансы в «кексах» и «прочее». И нужно будет вкладываться в самого себя и не придумывать болезни-поносы. И целых несколько часов в сутки посвящать возвращению себя к себе и мастерства совершенству. Ой, представляете несколько часов к ряду работать над своим я. Ужас! Раньше приходилось 24 часа в сутки только убегать от я этого. Значит, пишу сейчас не всем и себе, который спринтер-чемпион по яубеганию. А пишу к я, которое в детстве было и которое теперь просит, рвется и мною же топчется.

Я помню тебя «Я» ползущим по снегу поздним вечером после репетиции в детской театральной студии. Когда ты представлял себя партизаном в тылу фашистов и баня, что была впереди и мерцала своими странными запотевшими окнами, представлялась тебе штабом Гитлера. Как ты, окопавшись в сугробе, лепил гранаты и метал их в стену этой самой бани. Я помню, как ты испек свой первый торт и лица родителей увидевших эту массу переведенных продуктов посыпанных сахарной пудрой. Ты и сам понял, что есть это невозможно. Но ты совершил это акт кулинарного вандализма от неимоверного желания состряпать вкуснятину, и удивить семью. А твои выступления на сцене, роли в спектаклях, когда азарт игры перехлестывал отвращение к зазубриванию текстов и ты шпарил отсебятину, но так взаправду, что режиссеры всех мастей сдавались и верили, верили, верили. Я помню твои первые свидания, и отчаянное желание встретить родственную душу и подарить ей всего себя без остатка. Но ты рано начал лысеть и «души» отскакивали от твоей плеши, как от поверхности стола мячик пинг-понга. Ты метался и, молил небеса послать тебе счастье, и рисовал картины карандашами-красками, воспринимая ответные импульсы небес. Ты ненавидел физкультуру и мог заблудиться, выехав не на ту лыжню, а физрук потом долго искал тебя, матеря долбанутого Шиндрика (так же тебя называли одноклассники!). А потом, найдя, читать тебе нескончаемые нотации. Ты же слушал укоры и ничего кроме баритона с ног сшибающего не слышал. Ты мог устроить «совращение» Васи, Пети, Феди прямо в кабинете военрука, когда тебя оставляли в наказание за пререкания драить кабинет НВП. Ты в институте не корпел над теориями, а отрывался по полной, устраивал антиспектакли и антиэтюды. Ты устраивал ежедневные представления, где все имели свои роли, и ты был практически главным персонажем. Тебя выгнали. Но каким триумфальным был твой уход! О нем писали в газетах. Ты уехал из страны, и что-то сломалось. Ты остался один и не справился с этим. Слишком затянулся бенефис меня от тебя сбегающего. Потом редко-редко ты показывал себя. Один раз вспышкой промелькнул на импровизации у Севастьянова. Сейчас смотрю на эту видео-запись и даже не представляю, как обратиться к тебе, мне предателю, ожиревшему на клоунской ниве. Много лет назад, когда я был в Израиле, в кибуце Шфаим, я приходил к тебе с обещанием. Я не сдержал своего обещания. Тогда почти ночь была. Я зашел в холл кибуцного театра, потом пробрался в зрительный зал и, едва сдерживая слезы, приблизился к сцене. Теперь я знаю, что ты был там, на этой сцене, едва освещенной. Я шептал слова обещания, гладил дрожащими пальцами край подмостков и плакал наичистейшими слезами. Я даже не поднялся на сцену, потому что считал себя недостойным и грязным. Ты ждал меня и безмолвно просил взойти. Быть тобой. Плакать на сцене, а не под ней. Реветь не фальшивыми, настоящими слезами и выть, но только на сцене, а не под ней. Я ушел от тебя, играя роль убитого горем юноши, который мечтает жить театром. Сейчас ты сам обратился ко мне, ты пытаешься содрать с меня кожу и заставить чувствовать боль, снова плакать, снова смеяться. Но я так привык быть клоуном, клоуном, который грустит после работы…